Специфика сегодняшнего состояния цивилизации – кризис целостного мировоззрения, который реализуется, в частности, через превращение разносторонних специализированных сфер знания в самодостаточные науки. Это множество отраслевых наук всё более дифференцируется. Расхождение областей знания происходит не столько по предмету, сколько главным образом по объекту исследования. Структурообразующим компонентом этого множества становится не столько картина мира и даже не столько метод, сколько приемы, правила, логика рассмотрения той или иной сферы реальности. Универсальный код инструментария создает только иллюзию целостности отражения – т. е. целостности системы знания, в то время как перед нами не более чем целостность кода или исторически унаследованной формы, процедуры познания. Сама эта форма, эта процедура не признает иных адекватных способов отражения, кроме рациональности. Собственно, рациональность и есть основа цивилизации, принцип ее жизнеустройства и воспроизводства.
В системе цивилизации модель мира, формировавшаяся тысячелетиями преимущественно на базе культур Средиземноморья (а затем его северо-западной периферии, ставшей центром Запада), вольно или невольно отождествляется с самим миром. Если что и совершенствуется в сложившихся представлениях, то почти исключительно детали. Основы же видения остаются непререкаемыми (как освященные традицией) и подтверждаются практикой самой жизни. Начиная с середины XIX в. и до настоящего времени основы мировоззренческих и научных систем сопрягаются с позитивистской философией, имманентной ей концепцией эволюционизма и ценностной установкой на непреложность прогресса в историческом процессе (теорией исторического прогресса).
Сегодня, принимая во внимание опыт, накопленный в частных науках, например, в сфере этнографического знания, вполне уместно задаться вопросом, можно ли в пределах цивилизации "видеть" то, что лежит за ее рамками, не поддается перекодировке на понятный ей язык, не вписывается в свойственные ей схемы.
Не отвечая напрямую на этот вопрос, можно тем не менее отметить, что сама возможность и правомерность его постановки в профессиональной среде уже есть манифестация констатируемого сегодня кризиса цивилизации. Само сомнение в правильности хода жизни общества знаменует кризис! А оно ныне распространяется на слишком многое из того, что еще недавно считалось незыблемым, да и сейчас еще почти без сбоев действует в прикладной сфере знания – например, в технике и технологии производства. Именно это создает иллюзию благополучия и представления о надуманности кризиса господствующей в Цивилизации парадигмы отражения, интерпретации и преобразования действительности. В зоне сомнения оказываются традиции координатного видения и, в частности, привычные для математиков, физиков, семиотиков бинарные оппозиции. Нерелевантными – ни отдельным культурам, ни даже предполагаемому физическому миру – могут оказаться, казалось бы, непреложные представления о пространстве и времени. Может подвергнуться переосмыслению и такая важная составляющая отраженной реальности, как система причинно-следственных связей. Ее может заменить или идея пандетерминизма (связи всего со всем), или идея несоответствия привычной нам причинной обусловленности и той независимой от нас реальности, которую мы, в конечном итоге, не постигаем. Кстати, и независимость наблюдателя от наблюдаемого – также мнимая величина.
Уместно отметить, что на языке культуры, привычной нам цивилизации и свойственного ей научного мировоззрения все перечисленное не может восприниматься иначе как бред или – в лучшем случае – гиперболы, художественные приемы, условные допущения с не вполне понятными целями. И в общем это, наверное, было бы справедливо – если не принимать во внимание еще одно важное сомнение: в безусловности, императивности, непреложности монистического взгляда на историю, а с ней – и на процессы, проистекающие в сфере человеческой культуры со всеми вариациями регионального, локального или какого-либо еще характера. Универсальность цивилизации носит характер постулата, но как постулат это утверждение может быть заменено другим утверждением. А якобы подтверждаемая, "повсеместная" для всего человечества тенденция универсализации форм культуры на путях цивилизации есть отчасти подтасовка эмпирических данных, а отчасти – следствие прямого и косвенного насилия, подчинения, включения иных культур в чуждую систему с мимикрией как формой взаимодействия агрессивной и адаптивной сред.
Сегодня, как, может быть, никогда ранее вопрос об условности монистического взгляда на историю назрел, вошел в сферу практического осмысления и оказался узаконен с культурной, философской, общегуманитарной точки зрения. Причина – необходимость выработать отношение к проблеме глобализации и, в частности, глобализации по однозначно поляризированной модели. Для России наших дней историзм и глобализация – отнюдь не академические проблемы, а ориентиры для выработки стратегии существования, стратегии позиционирования в мировом процессе и мировом порядке – таких, какими они могут быть и какими сама Россия желала бы их видеть.
Пример России – частный случай в мировой истории, пусть и принципиально важный для нас, российских граждан. Однако и он – данный в ощущении и осмыслении опыт, указывающий на культурную заданность истории конкретного общества и на цивилизационную заданность отражающей, познающей системы – как данного общества в целом, так и того "отряда" человечества, который выступает средой для формирования и воспроизводства цивилизации. "Историческое бытие культуры" определяет актуальные для данного состояния общества формы отражения мира: господствующие взгляды, идеи и идеалы.
Конечно, многие высказанные соображения о девальвации привычных ориентиров картины мира могут быть отнесены к очевидному концептуальному хаосу в самой России. Можно говорить и о персональной неустойчивости восприятия и убежденности авторов, высказывающих сомнения в адекватности постулатов цивилизации. Ведь логика продолжения упомянутых ранее "сомнений" ведет к осознанию культурной заданности еще более фундаментальных проблем теории познания, унаследованных нашей культурой в диалектических парах: материя и сознание, диалектика и метафизика, форма и содержание, явление и сущность, субъект и объект, имманентное и трансцендентное и т. п. Если, например, возможно подвергнуть сомнению категории пространства и времени, то почему вне зоны переосмысления не может оказаться категория движения – как атрибут материи?
Можно активно использовать этнографический и сравнительный культурологический материал, показывающий возможность адекватного видения мира и вхождения в него без главных концептуальных ориентиров цивилизации. Это и есть простой и прямой способ отказаться от монистического взгляда на историю вообще и историю культуры в частности. При этом специалист-этнограф, соприкоснувшийся с данной проблематикой и осознавший ее, приведет бесконечное множество подтверждений правильности такого подхода. Он будет вправе утверждать, что разрушение позитивистской концептуальной схемы не есть только умножение неопределенности: за начальным "сомнением" или отрицанием угадывается новая и вполне устойчивая система, позволяющая уверенно двигаться к постижению иного образа мира (и его организации) с иными же возможностями и вероятными технологиями. Это позволит не только сохранить человечество, разные виды общества в их культурной определенности, но и обрести новые адаптивные способности людей, ранее им свойственные, но потерявшие актуальность из-за действия других доминант.
Разумеется, можно утверждать, что призыв к тотальному релятивизму есть не что иное как проявление "воинствующего дилентантизма"¹. С позиции позитивистского знания проблема кризиса видится либо как спорная, либо как надуманная. Постмодернистская же картина мира в рамках цивилизации воспринимается как частная и к тому же временная неприятность, которая будет преодолена, поскольку – как и всегда – за каждым новым поворотом брезжит все-таки новый свет: решив одну частную проблему, неизбежно видишь новые, а принципы решения известны и апробированы.
Опираясь на опыт социально-антропологических и этнологических исследований африканского материала, возьмусь утверждать, что проблемы кризиса, возможно, и не было бы, оставайся отечественная африканистика в русле рутинных проблем, категорий, стереотипов видения. Речь бы шла о привычной "конкретизации" общих положений исторического материализма, теории государства и классовой борьбы, о специфике развития производительных сил и производственных отношений у народов Африки, материалы по которым проходили бы "перекодировку" на основе работ западных ученых. Недостаточность прямого наблюдения и познания культуры Африки в российской науке рано или поздно должна была обернуться подменой объекта исследования. Ведь де факто таковым становились не африканские общества и их культуры, а их описания, отвлечения, модели и интерпретации. Стоит ли удивляться появлению "ускользающего объекта"² и недоверию к познавательному взаимодействию с предполагаемым истинным объектом со стороны того или иного ученого³. Почему, например, следует доверять образу какого-либо народа "по господину Сидорову": мало ли, что он мог навообразить! Западная этнографическая литература отражает тот же процесс, но только, пожалуй, в менее острой форме. Для западных коллег полевой опыт – явление вполне обычное. Однако его уязвимое место – частое незнание языков тех культур, которые находятся в центре исследовательского интереса, в то время как в отечественной африканистике/этнографии Африки требование владения языком изучаемого общества было непреложным. Такое знание выступало критерием истинности исследования культур в "Ленинградской школе африканистики", созданной Д.А. Ольдерогге⁴.
Как бы то ни было, никакая область знания не может существовать вне метода, вне мировоззренческого подхода. Можно констатировать, что этнографическая наука в немалой степени обусловила – через вводимые ею в научный оборот материалы – многие обобщающие формы различных философских построений конца XIX-начала ХХ вв. Сегодня насущно утверждение, что необходима новая, очень большая по объему и глубине работа по реструктурированию, рекомпозиции как самой этнографии и обществоведения, так и мировоззренческих картин. Речь, вероятно, должна идти о выработке новой картины мира (новой модели ее).
Необходимо, преодолев этап осознания относительной ценности и исторической предопределенности пройденного этапа культуры, придти к формулированию соответствующих сегодняшнему дню моделей и образов действительности. К числу ныне неизбежных компонентов новой парадигмы нужно отнести: 1) постулат множественности форм адаптации и жизневоспроизводства человеческих сообществ; 2) актуальность и действенность как рациональных, так и образных форм отражения и регулирования жизни. Одним из ведущих, фундаментальных утверждений будущей картины мира станет хорошо известная еще со времен архаики идея всеединства и всесвязности всего сущего, утраченная в ходе развития цивилизации.
Работа культурологического знания в решении фундаментальных задач этнографии предполагает возникновение на стыке частных наук и методологии, этнографии и философии новой дисциплины – этнософии⁵. Вряд ли это направление сможет существовать дольше срока решения задач кризисного этапа культуры и ее мировоззренческой составляющей. Тем не менее сегодня, в условиях постмодернистского состояния цивилизации и методологического тупика этнографической науки этнософский этап мог бы составить конструктивную и многообещающую альтернативу дискредитировавшему себя позитивизму.

Примечания
¹ Попов В. Номенклатура родства и система терминов родства: соотношение лингвистического и этнографического // Алгебра родства. Родство, системы родства, системы терминов родства: [Сб.]. Вып. 2. СПб., 1998. С. 138-139.
² Следзевский И. Ускользающий объект исследования: познавательный кризис в африканистике? // Восток (Oriens). 2002. № 2. С. 5-18.
³ Там же.
⁴ Ольдерогге Д. Африканистика в Ленинградском государственном университете // Манифестация: Учебно-теоретический журнал "Ленинградской школы африканистики". 2003. № 5. С. 12-13.
⁵ Арсеньев В. Этнософия: возможность преодоления постмодернизма в науках о народах? // Российская наука о человеке: вчера, сегодня, завтра. Материалы международной научной конференции. – СПб., 2003. Вып. 2. С. 12-19.